Камушек в голове.

У него из головы брызнуло во все стороны, но как-то жиденько.
Упал на колени, а потом и вовсе упал.
Звук ещё какой-то был после всего. Как щелчок или среднее между «буль» и хлопком.
Это в голове у него так?

Стоял ещё Бог знает сколько. Может, и ещё бы стоял, но вернулся ум.

Он что, помер?

Подойти тихими шажками... Вспомнил, как в доме маленьких девок учили ходить так. Чтобы бесшумно получалось.

Этот, который на земле теперь валяется, говорил, что в какой-то там стране так девки ходят. Ещё все белым намазаны.

Алёшенька тогда слушал и думал, чего бы этому дураку тогда в эту самую страну не поехать и там не смотреть на своих накрашенных девок. И все бы остались тут — одни в деревне и сами для себя.
Никто не хотел так, конечно. Из остальных. Алёша пытался иногда им говорить, но не выговорил ни разу. Все смотрели и всё. И так бывало потом грустно, что плакал возле прудика. А делал вид, что рыбу ловит.

Этот, что на земле сейчас лежит, вообще-то много чего болтал. Глупости какой-то чернющей. Но приходилось молчать и слушать, а не то высекут. Или в яму бросят, как на прошлой неделе.

Один раз червей пришлось есть, совсем долго был.

Лежит, значит. Ну, может встанет?
Куда денется.

Алёшенька понял, что у него палка в руках до сих пор. Отбросить вроде бы надо, но что-то не можется. Как приросла.

Вот щас выйдет сюда кто-нибудь… И что?

Ну, смотря кто, во-первых. Об этом можно подумать, чтобы не о главном.

Вот, например, Вадим выйдет. Вёдра свои уронит. Будет молча стоять, смотреть.
А если бы Дарья?
Про Дарью плохо думать, страшно думать про Дарью.
Но это было для Дарьи, вообще-то, хоть она и не поймёт ничего, никогда и не узнает.

Алёшу могут бить сколько хочут, сколько можут, а Дарью… Тоже били сколько хочут, сколько можут, а он плакал тихо, и, чтобы не видно было, смотрел под ноги свои мозольные.
Зачем вообще ноги эти нужны, и всё это кругом?

А потом они топили её в тазу этом страшном. Где гусей режут.

Потому что она под ноги харкнула этой. Девке ихней. Надо барыней называть, но в голове Алёша всегда ехидно называл девкой. Потому что коли посреди ног вот то самое — значит, девка и всё тут.
А ему Василь, который дома работает, по секрету сказал, что ну точно у неё то же самое, что у любой девки. Такое же.
Смехота.

Ну и вот, в голову-то не пролезут.
Так что — девка девка девка девка.

А этот, разлёгся — мужик. Мужик мужик мужик. Как Лёша. И как Вадим. Понятно вам?

Все, кроме Бога — мужики и девки.

Алёша перекрестился свободной рукой. И обнаружил себя в молитве странной и в странном виде.

Мужик лежал и не шевелился.
Лаврентий Палыч.
Лежит. И. Не. Шевелится.

Алёша присел на траву. Палку не выпускает. Почему никто не выходит? Праздник у них там. Готовят.

Вот щас этот встанет, возьмёт серп и снесёт к чёрту голову Алёшину.
Зато Алёша попадёт на небо.

Вдруг Алёша испугался.
Какое же небо, если он палкой человека облапошил?

Алёша посмотрел на палку. Откуда она вообще тут была?

Красная в конце немного.
Может, на помощь надо звать, а?

Прилёг. Устал. Облака движутся. Там вот прямо Бог сидит? И смотрит на Алёшу?
Бог видит всех и всегда. Это Алёше тяжело понять, но он старается.

Зачем Бог смотрит вообще? Не на что же.

Может, ему нравится девка барская, и он поэтому смотрит. Или Аннушка. Или Дарья ему нравится. Или Вадим. Ну, кто-нибудь.
Если ему Лаврентий Палыч нравится, то Бог расстроится. Потому что Лаврентий Палыч в Аду.

Что за мысли? Он же не помер. Значит, потом попадёт в Ад. Попозжа. Вот так надо думать, Алёша.

А Бог смотрит и смотрит. С ума ведь рехнуться можно на всё это глядеть постоянно. Так мало того, что вот это — это же на другое тоже надо.
Вот на этих девок, которые ходят маленькими шагами в другой стране. На них ведь тоже, например?

И на всё другое.
Алёша зажмурился, и лучик ему попал в глаз отсветом.
Приподнялся, сел. Сидит.
А этот всё лежит. Ну, это уж... совсем уж.

Потрогал немного рукой за ногу. Чуть.
Потряс чуть.
Потом сильно.

Лежит. Лежит.

Алёшеньку стало самого трясти, как тогда под дождиком, когда грибы собирал.

Ливень пошёл, а он всё остановиться не мог и трясся, но по лесу ходил, его потом искали с собаками, а когда нашли, высекли до умопомрачения.

И Лаврентий Палыч в лицо плевками говорил — сбежать мразь хотел сбежать гнида собака от меня сбежать хотел отвечай ну

Алёша ему показал трясущимся пальцем на две корзины с грибами.

— "Ну, вот же", — сказал. И уснул.

Подошёл этими шажочками снова маленькими. Он себя почувствовал, как девица, которая робеет. Словно Аннушка его, когда букет ей подарил из колокольчиков. И она тогда такая была интересная, испугалась.
Где эта Аннушка, где вообще всё теперь?
Непонятно, далеко.

Взял и перевернул резко.

Во лбу у Лаврентия была звезда. Не горела только.
Камень во лбу.

Он на него головою упал своей. И лежит.
Тоже рассказывал, что другая ещё есть страна, там красные точки рисуют на лбу женщинам.

А у него теперь камень в голове, и красное растекается по лицу. И глаза глядят в небо. Незачем ему теперь про небо мечтать. Потому что он в Аду.

Алёшу трясти перестало, но и всё остальное перестало тоже. Он что же, получается. Убил.

Да, убил.

Тоже в Ад попадёт. Опять к этому Лаврентию Палычу, будь он проклят всеми чертями.

Алёша палку бросил в траву, подошёл к тазу с водой и стал лицо себе тереть водой дождевой. Глаза тёр, чтобы не видеть этого всего, чтобы уже хоть что-то другое увидеть.

Тоска одна.

Может, раз Бог смотрит, так он углядит, что мужик этот сам виноват себе?


Но написано же, что «не убий».
Это значит не убий никогда. Никогда.
Это значит Ад.

Алёша зажмурился снова, а когда открыл глаза, цвета плясали перед взором, как тогда тоже — Масленица была, и Анечка танцевала, и Дарья танцевала, и Вадим, и Дмитревна, и Василёк, и Ярослава, и все.

Радостные были такие.

И кому их теперь? У Лаврентия сыновей-то не было. Только от девок деревенских. Кому их всех отдадут? Продавать будут?
Что, Алёшенька, ты наделал? А вдруг кто-то хуже ещё, чем этот, будет?

У Алёши опять глаза налились водой, он взял палку в руки и пошёл в лес.

Шёл в лесу, шёл и шёл. Лес теплый.

Сколько так идти можно? Непонятно. Шёл специально не по тропкам, а наперекор всему.

Дошёл до темноты. По пути ягоды собирал и ел. Малина тут хорошая, большая.

Его отправили за малиной как-то раз, для девки Лаврентьевой. Алёша ей принес, выложил в супницу, она туда налила чего-то. Алёше говорит: — "Иди сюда, попробуй!"
Алёша не шёл всё и не шёл. Его тогда за руку Лаврентий взял и со всей силы к столу бросил. Алёше попробовать пришлось. Гадость какая-то. А они говорят: — "Не нравится?"
— Горько.
— Так и должно быть.
А дура эта ржёт сидит своими зубами белыми, как лошадь. У Алёши изо рта всё полилось. Она заверещала.

Закрыли потом в подпол на неделю.

Малину с молоком надо есть, черти.

Вот эта девка завопится, когда увидит Лаврентия с камнем во лбу. Жаль её даже немного.

Но вообще-то чем дальше оттуда, тем меньше жаль. Тем больше всё равно.

Зашёл на пригорок, а уже вечереет, и цветы ночные распускаются. Как на платье у Дарьи. Может, её вместе с детьми продадут? Не будут разлучать?

Да что уж теперь.

Лёг в траву ночную, пусть жуки ползают.
Почему-то не страшно, что собаки найдут. Вообще ощущение такое, что никто больше не найдёт. Пахнет снегом почему-то.

Что это за ощущение? Почему больше не найдут?

Не знаю, Алёша. Просто им тут не быть никогда, и всё.

Может, я уже умер?
Алёша, смотри какое небо. Звёзды. А это ведь без неба уже, без облаков. Раздетое. Как Бог тогда смотрит?

Может, он звёздами смотрит, да?

Да.

То есть, я-то думал, дурак, всю жизнь, что он из голубого вот этого… С облаков. А он только ночью на нас смотрит, получается?

Да.

Здоооровоооо.

Вдруг Алёша подумал, что может, это и есть Рай?

Потому что пахнет снегом, хотя тепло, и никто не кусается, и кругом ночь, но всё видно. И трава мягкая и в сумерках синяя, и не страшно совсем.
Нет, в Раю же ангелы.
И как бы это так он умер? Он такого не помнит.

Может, это он не Лаврентия палкой ударил, а сам себя? И это у него сейчас камушек в голове застрял?

Может, ему кошмар снится? И завтра он встанет с сеновала и выйдет на улицу. И там все. И Лаврентий этот будет на коня своего залезать, расфуфыренный. И мимо проедет, и землею из под копыт в глаза Алёшеньке попадёт.

Нет, нет, лучше не так. Лучше в лесу. В лесу, а потом сразу в рай. Потому что ничего плохого, ничего Алёша не сделал.

Алёша уже даже не помнит. Глаза закрываются.


Ничего не помнит, только не обратно. Только в лесу, а потом в Рай.
Хорошо, Господи? Смотришь звёздами и отвечаешь?

Алёше надо поспать, Алёша шёл целый день. И никто не достанет, не найдёт.

Алёша останется в лесу. Давно надо было в лес уйти. Но тогда казалось, что найдут.

А теперь — нет.
Его Бог сложил в кармашек и всё.

Страшно заснуть, вдруг сон… Вдруг…

Аннушка показывает на веретено и говорит: — "Вот, укололась. Зато красиво как будет!"
Вадим говорит: — "Пойдём, у оградки покурим, табак новый привез Захарий".
Василь говорит: — "Смотри, серёжку нашел в траве! Какая-то барыня, видно, в поле развлекалась!"
Дарья молчит и улыбается.

Алёша говорит: — "Я вас люблю. Добрых снов".