В то время как левые продолжают придерживаться материализма, массы захватывает материализм повседневности, въевшийся в естественную установку и автоматически воспроизводящийся в саморефлексии и во всех отношениях с данным. Захватывает он людей, стремящихся к разуму и избегающих суеверий и лженауку.
Распространенность депрессии в сочетании с бедностью лишает людей возможности ходить на психоанализ, дающий обширный язык самоописания и вовлекающий человека в мир изысканных мифологических сцен и структур бессознательного. Все распространенней становится брутальный медикаментозный подход, благодаря которому человек ничего не узнает про себя и про истоки своих желаний и состояний, не наделяет их языком, а описывает себя через научные и медицинские термины. Жалоба «мне грустно» – повседневным языком выраженное субъективное состояние, за которым стоит твердая реальность «недостаток дофамина». Казалось бы – исследование Внешнего (природы) должно обогащать язык и давать множественность оптик и способов описания, но происходит почему-то ровно обратное – данные о Внешнем дисциплинируют язык описания, поставляя твердые значения и необходимые закономерности между ними.
На уровне риторики, если у нее можно проследить плоскости темпераментов, утверждения позитивной науки находятся где-то в одной плоскости с утверждениями здравого смысла, призывающего к счастью, социальному успеху или к «жизни как в нормальных странах». Этот же здравый смысл зачастую содержит в себе вместе с вышеуказанными представлениями данные из биологии, которая похоже является чемпионом по убедительности.
Это та плоскость «само собой разумеющегося», в которой узнается идеология. Представления об идеологии как ложном сознании, которое необходимо людям, чтобы мириться с тяжелой реальностью в противоположность подлинному знанию, которое обнаружит себя в бесклассовом обществе, имеют одно общее место – веру в то, что есть такие суждения, которые в точности соотносятся со своим объектом и к таким суждениям нужно стремиться.
Ролан Барт, исследуя идеологию, увидел, что она находится в самой структуре языка: слова обладают веером коннотаций, но по отношению к этому вееру существует нечто твердое и достоверное – денотат. Коннотация по отношению к денотату – это фон в центре которого предмет или понятие, достоверная реальность. Можно сказать «тачка», можно «машина», различие на уровне риторики, но существует подлинное последнее значение, отсылающее к реальному объекту. Но Барт, следую лингвистике де Сосюра, говорит, что денотат находится в том же регионе реальности, что и коннотация, его соблазнительное сверкание в качестве твердой реальности на фоне веерной призрачности коннотаций создает эффект тяжести, который формирует культурные коды и закрепощает людей в оковы само собой разумеющегося. Мир идеологии, это мир в котором прихотливое феноменологическое описание свойств и качеств воспринимаемого (когда говорят например все это «литература») допустимо только с милостивой санкции некоего ядра, самого значимого денотата, который допускает вокруг себя плюрализм, но не допускает сместить себя со своего места. Самый значимый денотат сегодня и самый суггестивный поставляет обществу естественная наука.
Справедливо предположить, что за идеологичностью повседневных вер и представлений есть еще более далекие основания, чем язык, а именно логика. В лекциях Хайдеггера об Аристотеле приоткрывается тайна этого основания, состоящее в том, что Новое время отождествило логику Аристотеля с миром феноменов. Хайдеггер настаивает на прочтении Аристотеля как первого феноменолога: он отвергал мир идей Платона и занимался миром явлений, а то, что он писал в Органоне (учение о категориях, об основаниях), это учение о той же топике недостижимого что и мир идей Платона – о мире божественных качеств, прямых линий и треугольников, которые в природе не встречаются. Это мир недвижимого двигателя, находящемся в центре, но он запределен, тогда как мир явлений описывается феноменологически - имеется дело с восприятием, а не с внутренней природой воспринимаемого. Недавно ставшие скандальными пассажи о рабах в «Политике» хорошо демонстрируют феноменологичность его философии – раб является рабом, потому что он ведет себя как раб, если бы он вел себя иначе, он был бы не раб. Вовсе не значит, что с этим следует согласиться, но за себя говорит образ мысли – в рабе нет никакой внутреннее истины, ничего природного, что делает его рабом. В своих произведениях о социуме Аристотель ничего не говорит о внешнем, а только о феноменальном. Трактаты, посвященные Физики и Метафизике говорят об одном множестве, принадлежащему внутреннему устройству природы, но ничто не указывает на то, что мир феноменов надо воспринимать, мыслить и делать выводы исходя из него. Новое время отождествило логические миры Органона с миром явлений, в результате чего плацдарм под названием реальность был захвачен механицизмом логики (а мог бы быть захвачен поэзией и риторикой).
Если следовать естественной установке, предпочитающей логику и строгое соответствие высказывания реальности, то идеалом ее будет человек, которого любой назвал бы занудой. Например кто-то встает на скейт, проезжается и падает в траву, его знакомый ему говорит:«Ну ты, Ваня, великий скейтер», логичный человек возразит и будет прав:«Как это великий? Он пяти метров не проехал и упал, он плохой скейтер». Не трудно увидеть, что первое высказывание, основанное на простой метонимии гораздо ярче и выпуклей схватывает реальность, чем второе, которое строго соответствует реальности, но оставляет нас ни с чем. И все же именно строгое соответствие, а также два великих принципа науки - повторяемость и фальсифицируемость являются источником производства истин современности.
То, что нечто можно повторить само по себе неплохо, кого-то это вдохновляет и захватывает, но из этого совершенно не следует, что то, что можно повторить, это то, что должно быть последней инстанцией в знании о мире. Повторяемость как принцип науки соблазнительна тем, что она создает предсказуемость и надежность, но одновременно ее следствия вводят жесткие границы и производят механический мир неизменных влияний. То, что именно она в центре, а не в ряду остальных (риторических, художественных, внеречевых способов описывать реальность) говорит о том, что в ней работает неизменная идеологическая структура, в которой существует денотат и фон вокруг него.
Поэтическую фразу Ницше из «По ту сторону Добра и Зла»«если долго смотреть в бездну бездна начинает смотреть на тебя» можно прочитать буквально – ученый XVI-го века после многочасового шлифования линзы рассматривает через нее нечто склонившись над столом. Справедливо предположить, что он рассматривает бездну – позже обнаружится, что внутри нет поверхности (нет дна) разум продвигается в инфернальную разъятость сначала мира атомов, а потом квантового мира, поверхность раскалывается и из нее начинают смотреть некие существа, им даются имена – амебы, бактерии, инфузории, атомы водорода, а еще чумы, холеры и наконец нейронов нашего мозга и веществ содержащихся в нем. Бездна смотрит в нас и ее обитатели навязывают человеку свои интересы и играют с ним в игру из альянсов, перемирий, обострений противоречий и военных потерь.
Направление «темный материализм» последовательно развивает логику Бездны – безосновное самодовольство «знающего человека» заменяется на утверждение Внешнего как основного игрока в мироздании. Философский роман Резы Негарестани «Циклонопедия» описывает нефть, песок, пещеры, а также Ближний Восток как живые существа, которые осуществляют борьбу с теологическим капитализмом Солнца. В главах о Внешнем, понятым как тотальность (в традиции – природа) он говорит о том, что для того, чтобы Внешнее осуществило себя и чтобы человек стал его частью, необходимо стать идеальной приманкой – соблюдать правила гигиены, опасаться болезней и опасностей, и тогда Внешнее гарантировано захватит человека полностью. Таково рода демонстративная и саркастическая спекулятивность – следствие выхода акторов бездны из-под власти рационального разума, обнаружение того, что этой власти никогда не было. Схватывание этих акторов не просто спекулятивное, но риторическое – имеет значение не рациональная консистентность, а скорей уровень суггестии, который стремится захватить плацдарм под названием «реальность». Эта суггестия застыла в переходе из статуса художественного текста в статус новой философии природы. Но темный материализм – это совсем не про добро, свободу и раскрытие человеческих потенциалов, он про то, что Внешнее нависает над человеком своей непостижимой инфернальной логикой и человечество для Природы тоже что одно моргание столетнего старика.
Человека Нового Времени, для которого «знание – сила» больше не существует, нынче чем больше человек узнает, тем больше он понимает, насколько он бессилен. В лучшем случае знание производит коридоры, состоящие из «либо так, либо никак». Свобода воли, еще существующая в качестве естественной установки, из той же естественной установки ниспровергается. Научное знание дающее возможность ориентироваться в мире (по большей части медикаментов и пищи), исходит из недостижимой области сложных научных языков, популяризаторы которых в упрощенном виде рассказывают их истины массам. Очевидно, что структурно это повторяет самые темные стороны истории Церкви, в которой священники рассказывали массам доступным языком сложную теологию.
Те, кого не устраивает догматизм религий и материализм естественной установки должны создать какое-то место, интеллектуальный плацдарм. Возможно, что сообщество людей метафор, метонимий, жестов, а также идей, всегда было представлено в качестве артистической и художественной публики, но политическая философия ее как правило не занимает. С другой же стороны люди искусства политически активные и интересующиеся философией, как правило,представители в той или иной степени здравого смысла, описанного выше.