* * *

Я завис в офисе на всю ночь, потому что нужно до завтра доделать бумаги. Принтер долго скрипит, а потом перестает, становится очень тихо. Только под потолком гудит вытяжка, и я шевелю губами, шепчу строки контракта. Я пробую разные варианты, снова распечатываю их на оборотке и перечитываю.

До праздников ещё есть время, но в голове у людей уже что-то перещёлкнулось, они уже начали всё подряд наряжать. На всех стёклах расклеены бумажные снежинки, на карнизе гирлянда мигает и раздражает мне глаза. В кармане вибрирует телефон, я достаю его и читаю сообщение: «Грустная новость. После долгой болезни умерла наша подруга во Дхарме, Лариса Васюкова. Завтра проводим для неё практику. Приходите поддержать нас, если есть такая возможность».

Это от руководительницы центра. Вообще-то я не религиозен и хожу туда как светский человек. Да уж, смерть, смерть, смерть… что тут скажешь? Одно из центральных понятий наследственного права. Я откидываюсь в кресле и думаю. Почему написали так поздно? Лариса только что умерла, или руководительница только что узнала?

Я смотрю на стопки материалов на своём столе: договоры по закрытым делам, запросы, копии исков, уставные документы. Никак не дойдут руки всё это подшить и уложить в архивный шкаф. Работы, скажем так, хватает. Надо бы жениться, но нет времени доехать до ЗАГСа, и надо бы рожать детей, но на это тоже нет времени. Пока живем в однушке в Чертаново, собираемся с доплатой размениваться на двушку. Бумага, которую я доделываю, она для айтишной компании. Они занимаются системами обработки личных данных.

Голова уже не соображает, но мне что-то вспоминается Лариса Васюкова — а кто она вообще такая? Смутно помню фигуру и лицо, но, может, я путаю её с кем-то. Ввожу её имя-фамилию и вижу, что мы френды, отмечены на общих фотографиях с прошлогоднего затвора. Сидим с закрытыми глазами на соседних подушках, у неё пергидрольное каре. Я щёлкаю дважды и оставляю под фотографией лайк.
Ну, а что она постила в последнее время? Летом её заводила политика. «Новые факты о кукловодах протеста в Белоруссии». Петиция против сноса чего-то, Лариса подписала её. Потом выложила много своих картин: цветы, пейзажи, какая-то архитектура, внуки. Осенью политические посты исчезли. Снова внуки, снова дочь, пара городских зарисовок то ли пером, то ли маркером, и всё, потом умерла. На языке вертится какое-то слово, которое было бы очень к месту, но я не могу его вспомнить.

На соседнем столе стоит недопитая чашка эспрессо. Кресло отодвинуто в сторону — стажёр, когда уходил, катнулся назад. На другом столе стоит приоткрытая микроволновка: кто-то разогревал себе обед, но не выдержал, вытащил его раньше времени, и на дисплее мигают остановившиеся цифры. Чайный пакетик бросили мимо урны, он уже высох. Чья-то пудреница, туфли. Сейчас в офисе холоднее, чем было днем, и откуда-то тянет сквозняком.

Уже начало четвертого, я снова смотрю в монитор: в колонке справа — порядка ста френдов, которые сейчас в сети. Я кладу ноги на стол, зеваю и долго смотрю в потолок. Надувной матрас имеется. В том же шкафу уложено бельё и всё остальное. На вешалке висит запасной костюм, но он завтра не понадобится. Я иду чистить зубы, кое-как моюсь над раковиной, потом застилаю матрас.

* * *

Я отработал день и доделал контракт. В обед сходил в тайскую забегаловку, а сейчас уже вечер, еду в центр. Над вестибюлем метро из динамиков кричат ястребы, но голуби разобрались, что это запись, и спокойно сидят себе вдоль козырька.

По проспекту косяком несутся рыжие снегоуборщики, перекрывают сразу все полосы. Из-под плугов летит слякоть. В небе зависли облака, они жёлтые от городской засветки. У входа в подземный переход торчит зелёный грибок вытяжки, вокруг него клубится пар, но ветер прибивает пар к земле. В палатке с шаурмой так жарко, что лысый осетин оставил окно открытым, и оттуда тоже валит пар. Зимой смертность выше, чем в другие сезоны. Особенно много умирает стариков — тяжело они переносят наш московский влажный холод. Плюс ковид. Вообще-то от ковида умирают только пожилые, жирные и придурки. Когда всё началось, я понял, что нужно ходить в тренажерный зал. Сначала кое-как занимался дома, а теперь три раза в неделю заставляю себя ходить. С другой стороны, какая разница, в какое время года прекратится жизнь, зимой или ещё когда.

Я надеваю маску и спускаюсь по долгому эскалатору. Вскользь смотрю на камеры слежения под сводом и на людей. На днях в метро задержали чиновника. Медицинская маска ему не помогла, камеры все равно распознали лицо. Я видел сюжет в новостях, но уже не помню, чем провинился чиновник.

Поезд копошится в глубине тоннеля и толкает перед собой тёмный воздух. Потом, в вагоне, есть два свободных места, и я сажусь. Моё лицо выключается, глаза перестают искать, я смотрю то в телефон соседа, то в пол.

Центр находится в обычной квартире на Академической, на первом этаже. Когда я вхожу, все уже сидят по подушкам. На алтаре, перед фотографией учителя в рамке, курится благовоние. В углу сидит позолоченный пластиковый Будда в человеческий рост. Я улыбаюсь, иду между рядов, сажусь на свободное место. Руководительница ударяет в гонг, и все читают молитву и поют по бумажкам. Я тоже пою. Потом мы читаем другую молитву, ту, которую читаем почти каждый раз.

Снова ударяют в гонг. Я закрываю глаза, но в груди вращается маленькая фреза. Она карябает внутренности, наматывает их на себя. Воздух выходит из легких с тихим присвистом. Окружающие не слышат его. Я пытаюсь следить за дыханием. Вдохи и выдохи прокатываются по телу, как волны по пляжу. Ум сбавляет обороты. Первый раз за неделю я успокоился. На черных веках мелькают огоньки, потом огоньки пропадают. Они пропадают, и я проваливаюсь, и ещё раз проваливаюсь. Непонятно куда, в спокойное тихое место. Там никого нет. Не понимаю, как попал туда, но какая разница. Что мои ноги давно затекли, на это мне тоже всё равно. Я сижу и дышу, и наблюдать за дыханием стало очень легко. Подо мной подрагивает пол. Это глубоко под землёй едет метропоезд.

Когда снова ударяют в гонг, я открываю глаза. Всё играет красками — суккуленты на подоконниках, серебряный дождик вокруг окон, чужие затылки. Прихожане разговаривают. Я вытягиваю сначала одну ногу; по бедру пробегают иголочки, а стопу я почти совсем не чувствую. Я понимаю, что в этой комнате каждый несчастен, каждого жизнь прижала к самому краю, так что ещё шаг — и куда-то свалишься.
Руководительница говорит, что неделю назад видела Ларисину стори. Если бы дочь не написала, то она бы и не узнала, что Ларисы больше с нами нет. Дочь Ларисы здесь, сидит в углу. Она не буддистка и не ходит ни на какие созерцания, но почему-то решила прийти. Я только что её заметил. Она говорит, что Лариса приснилась ей. Всхлипывает, но достает платок и сдерживает слёзы.

— Захожу в какую-то светлую комнату, осматриваюсь. Самая обыкновенная кухня, ну, как в любой квартире. За столом сидит мама, а справа и слева от неё стоят фигуры неразличимые. Наверное, ангелы. Мама улыбается и говорит: "Машунь, подойди". Я подхожу, а она протягивает руку. Тут лампа под потолком начинает светить невозможно ярко, и всё, обрывается сон. Врачи сказали, что мама как раз в это время и умерла.

— Ночью?

— Под утро. Я проснулась — слёзы на глазах…

Дочь всё-таки тихо плачет. Все молчат, у меня за спиной кто-то кашляет.

— Хороший сон, — говорит кто-то другой.

— Она никому не говорила про болезнь, — говорит парень в сером кимоно. Не помню его имя. — Лично я даже и не знал.

Я тоже стараюсь никому не рассказывать, что я адвокат. Сейчас бы стали расспрашивать насчёт наследования и жилплощади, и свидетельства о смерти. В голове снова крутится слово — оно очень хорошо описывает всю эту ситуацию, но я никак не припомню его.

На чаепитии люди еще больше расслабились. Руководительница говорит:

— Это у нас, кажется, первый участник, который умер.

Все переглянулись: действительно, первый. Раньше умирали только родственники.

— Рэмбо, первая кровь, — говорит парень в сером кимоно.

Все смеются, и дочь тоже смеется.

— Сначала мама не хотела ходить на ваши собрания. Говорила: у меня прививка от всех этих сект.

— Это потому что прививки надо обновлять каждые полгода, — говорит парень. Все снова смеются.

Собирать деньги по друзьям вряд ли пришлось. Она же бухгалтер, а бухгалтеры умеют обращаться с деньгами. Плюс какая-никакая бесплатная медицина. Рецепты, направления, таблетки, процедуры — всё это изо дня в день. «Лимфоциты…» — говорил врач, а у неё от одного этого слова темнело в глазах. Потом врач говорил что-то другое, и ей казалось, что ещё жить и жить, что опасность преувеличена. А может, ей ничего не казалось, и в глазах у неё не темнело — откуда мне знать. Может, она тоже умела перемещаться в то спокойное тихое место.

Кто-то спрашивает, как умерла Лариса.

— Вечером запила таблетки стаканом воды, — говорит дочь, — заснула на правом боку и не проснулась.

Мы долго молчим. После того, как её сердце остановилось, все жидкости стекли к правому боку. Ступенчатый процесс умирания. На курсе судебной медицины нас пару раз водили в морг. Мне запомнились, что все наколки были такими же бледными, как кожа, а больше ничего и не запомнилось.

* * *

Мероприятие окончено, я прощаюсь и ухожу первый. На лестничной клетке я кашляю из-за сухого воздуха. Эти батареи, они высушивают всё вокруг.

Я шагаю по улице мимо жестяной таблички: «Осторожно, сход снега с крыши». В холодном пыльном окне, как в раме, стоит цветок. Ртутная лампа подсвечивает его сзади. Красный бутон пожух и наклонился, но он жив.

У меня за спиной доводчик захлопывает железную дверь, и я вспоминаю слова, которые весь день крутились на языке. Право на стирание. Иногда ещё говорят — право на забвение. Смысл в том, что каждый имеет право на удаление личных данных, которые кому-либо доверил. За вечер лужи замерзли по краям. Я быстрым шагом иду к метро и стараюсь не наступать на лёд.