Я сама разбила ту чашку. В первый рабочий день мы зашли в магазин по пути и купили её, мою первую офисную чашку. А потом, весной, я почувствовала, что мне станет легче, если я смахну её со стола и услышу, как она разбивается об пол. Я хотела сделать это сама, потому что тогда мне не хватало действия, всё было бесконтрольно и ничего мне не подчинялось. Я толкнула её с края стола и делала вид, что очень жаль; мне помогли собрать осколки. Я всё ещё храню один, как доказательство, что могу проявить собственную волю к миру. Но это было давно, сейчас просто вспомнилось.


В моей воле – писать что угодно, придумывать то, что никогда не случалось, но я вытаскиваю из памяти мелочи и удивляюсь им. Может ли душа полниться онемением? Я знаю, что когда онемение прошло, душа стала пуста. Её вылечили, то есть выскоблили до дна, так разве пустота и есть излечение? Лёгкость – отсутствие веса, а весомость разве плохая мера для души? Я играю словами, но простенькими, перебираю мелочевку в кармане. Человек в баре учил меня крутить в пальцах ручку, но я не выучилась, и вот, стараюсь найти ручке другое применение.


В каждой деревне есть узкая дорожка между двумя заборами, короткий путь напрямик. Там тоже была такая. Я шла по ней, глухая от пыли, мимо пробегал рыжий пёс, один и тот же раз за разом. Дорожка вела вниз по склону к круглой площади с автобусной остановкой и прилавками уличного рынка. Пёс бежал на рынок, я – к остановке. И я увидела уксусное дерево. Бабушкина подруга тётя Поля носила янтарные бусы, длинные седые волосы, и рассказывала про уксусное дерево. На её шее я впервые увидела янтарь, летом, когда его медовость очевидна взгляду. Мне так хотелось, чтобы она подарила мне эти бусы, но тётя Поля сделала вид, что не поняла намёка. Мне было пять. А уксусное дерево из её рассказа я теперь сразу узнала. Невысокое, с тонким плетёным стволом, горизонтальные ветки, как приподнятые руки в широких рукавах, длинные острые листья с зазубринами, а с каждой ветки свисает по бутылке уксуса. Пёс, ставший временно моим, понюхал ствол и отстранился. На тропинке между двумя заборами дереву было тесно, но оно продолжало расти здесь, в кармашке у деревни. Я вспоминаю про янтарные бусы. Янтарные бусы на нитке, цвета мокрого солнца, твёрдого мёда, застывшей смолы, сока деревьев. Она бы мне их подарила, если бы знала, что я вырасту человеком, который будет всё хранить. Осколок зелёной кружки. Её саму, я храню и её саму.


Люди, на которых всем плевать, живут во мне. Они боятся смерти и просят памяти. Я очень боюсь смерти и прошу памяти – о янтаре, разбитой кружке, рыжем псе, об уксусном дереве. Прабабка Настя, сестра не знает даже её имени, а я его ношу (ненамеренно). Во мне целиком сидит прабабка Настя, и я почти каждый день вижу, как ранним утром она едет на лошади через деревню в одной сорочке, с распущенными волосами, размахивает над головой рубашкой и кричит: война закончилась. Деревня просыпается и слышит топот лошади, слышит, что война закончилась. Я ношу в себе это годами, вынашиваю людей, на которых всем плевать, чтобы спасти их от смерти, от забвения. Тётя Поля, кто она, носила янтарь, рассказывала небылицы, потом умерла, и даже бабушка больше про неё не вспоминала вслух, но я ношу её в себе. Я вынашиваю в себе уксусное дерево, мои руки в широких рукавах, ветви с зазубринами на длинных листьях. Раньше письмо меня спасало, а теперь оно боль, и спасает их. Но мне как человеческому существу претит забвение. Прабабка Настя выходила в огород, рвала две охапки зелёного лука и ела, откусывая от каждой по очереди, и плакала, потому что два вареных яйца отдала дочерям и ей самой не досталось. Мне претит забывать про это, мне нельзя не говорить про это. На месте моей пустоты взрастает уксусное дерево, а на каждой ветке сидит по женщине в белой сорочке с распущенными волосами. Проявить ещё одну волю к миру. Рыжий пёс подбегает к прилавку, ему бросают обрезки и жир, он знал, куда бежать. Мой автобус приходит по расписанию, и я сажусь внутрь. Рыжий пёс бежит себе дальше, он наелся и облизывает сальную морду, чихая на солнце. Он обрёл значительную весомость – хорошая мера для пёсьей души.